03/07/2017

Академик Валентин Покровский. Откровения о медицине, о времени, о себе

78 РАН ФАНО Интервью Науки о жизни ​Любой человек, а врач в особенности, учится на протяжении всей своей жизни. Но подчас нашим учителем выступает болезнь. Случается, что, только оказавшись на больничной койке, человек начинает задумываться о сокровенном, задаётся «вечными» вопросами. И вдруг понимает, как мало про себя знает.

В суете стремительной жизни порой просто недостаёт времени почувствовать радость земного бытия. «Счастье – быть частью материи, жить, где нить нижут бактерии; жить, где жизнь выжить надеется, жить, где слизь ядрами делится…», – писал замечательный поэт Семён Кирсанов. Многие скользят по жизни, не придавая внимания тому, как утекает их время, не успевая почувствовать, какое это «счастье – жить в мире осознанном».

Попав в больницу, особенно в тяжёлом состоянии, люди вдруг переосмысливают истинную суть своего существования. На грани жизни и смерти на человека будто снисходит «просвещающая» благодать. Многое всплывает в памяти, воспоминания теснят душу. Именно «в минуту жизни трудную», как писал М.Лермонтов, на сердце набегает грусть, когда «и верится, и плачется, и так легко, легко». Значит, для чего-то даётся этот шанс? Возможно, для того чтобы, проанализировав свои поступки и заслуги, сделать некие выводы…

Об этом мы рассуждали с патриархом медицинской науки, директором Центрального НИИ эпидемиологии, академиком РАН Валентином Покровским. После перелома ноги Валентин Иванович оказался в качестве пациента в больнице, где задержался. Операции, реанимация, реабилитация, восстановительное лечение. Да-да, и у патриархов медицинской науки есть своя осень. Как и все смертные, они также не застрахованы от болезней.

Беседовать с мэтром, бывшим последним президентом Академии медицинских наук СССР и первым – Российской академии медицинских наук, создателем ведущей научной школы в области инфекционных патологий и эпидемиологии, который (подчас рискуя здоровьем) спасал от менингита, тифа, чумы, холеры, гепатита, ВИЧ-инфекции больных как в России, так и во многих странах мира, – огромное удовольствие. В том, что некоторые из этих заболеваний стали нынче экзотическими, немалая заслуга Валентина Ивановича. Для многих очевидно: сделанного им хватило бы на несколько жизней. В своих областях медицины он был не просто достойным специалистом, но первооткрывателем. Его жизнь – это история нашей страны. Это человек ушедшей и уходящей эпох, но, слава богу, вовсе не «сбитый лётчик». Хотя и появился на свет в апреле 1929 г. , корнями он из той нашей России, настоящей, а не нынешней, какой-то эрзацной и генно-модифицированной. Несмотря на болезнь, он полон энергии. Ему ещё есть что передать последователям. А пока он делится с читателями своими мыслями:

– Представьте, около двух месяцев я был отключён от реальной жизни. Я не помню этого периода. Потом ещё раз попал в реанимацию, после чего начал восстанавливаться. Поначалу совсем не мог писать, даже букву. Ставил точку, а дальше рука не подчинялась. Пришлось всё осваивать заново. И вскоре уже поднимался по лесенке, ходил по коридору. Конечно, не активно, но самостоятельно. Теперь кажется, будто это и не из моей жизни. Вот как бывает…

– У вас за плечами большой путь – медицинская практика, наука, преподавание, организационная деятельность. Я подсчитал: в нынешнем году ваш стаж в медицине составил 65 лет! Почему посвятили себя именно инфектологии и эпидемиологии?

– Меня изначально увлекла работа инфекциониста, который устремлён в самую суть вопроса. Преимущество этой области медицины в том, что здесь всегда знаешь причину заболевания – это вирус, микроб. Эпидемиолог же, в сравнении с другими специалистами, частенько не на виду, но своим правильным решением может защитить здоровье тысяч, даже миллионов людей. Эпидемиология, которая во многом является наукой наук, авторитетна среди медиков. Она всегда строилась на доказательности. Общеизвестно, что эпидемиологические методы исследования широко используются в организации здравоохранения, во всех клинических дисциплинах, в фармакологии. С удовлетворением отмечу, что отечественная эпидемиология по некоторым позициям превосходит западную. В стране налажен эффективный эпиднадзор. Кстати, сегодня эпидемиологи и инфекционисты теснейшим образом сотрудничают с врачами других специальностей в лечении пациентов. В частности, без наших специалистов не могут обойтись гастроэнтерологи, которые лечат хронический гепатит и цирроз печени, поскольку в основе-то находится вирус, запускающий эти процессы.

– А «откуда есть пошли» ваши корни? Кто побудил пойти в медицину? Не жалеете, что избрали этот путь?

– Начну с последнего – не жалею! Признаюсь честно, в юности абсолютно не думал о медицинском призвании.

Хотя я родился в Иваново-Вознесенске (ныне город Иваново), с двухлетнего возраста жил в Клязьме (теперь это микрорайон города Пушкино), где родители купили часть дома. Когда меня привезли в Подмосковье, у меня был характерный северорусский окающий говорок. Там я жил вплоть до окончания института. Мои родители и родственники не имели отношения к медицине, мама – бухгалтер, отец – экономист. Я был единственным ребёнком в семье. Детство пришлось на нелёгкое время, годы военного лихолетья. Немцы почти подступили к нашему городу. Было голодно, отсутствовало электричество. Приходилось трудиться, в таких условиях я не мог вырасти белоручкой. Судьба моего отца трагична, он пропал без вести на фронте в 1941 г. Мама, к сожалению, тоже погибла в возрасте 66 лет, её сбил троллейбус.

После окончания 10-го класса у меня не было никакого представления, чему себя посвятить. Одно было совершенно ясно – я должен получить высшее образование. Поэтому сходил в МГИМО, во ВГИК и лишь в последний день подал документы в Первый Московский государственный медицинский институт. Конечно, определённую роль в моём выборе сыграли мама и особенно тётушка, у которой не было детей и которая во многом воспитала меня. Они считали, что самая лучшая профессия – врач. Ладно – пошёл в медицину!

– И потом полюбили её?

– Кабы так! Поначалу не исключалась возможность, что я брошу институт. Должен сказать, что на первом курсе учился плохо, мне было неинтересно. Тем не менее всё же умудрился сдать сессии на «четвёрки» и «пятёрки», но с одной «тройкой» по анатомии. А со второго курса появились чисто медицинские специальности. Тут я втянулся, увлёкся физиологией, биохимией, другими дисциплинами, стал отлично успевать. Перед госэкзаменами выяснилось, что красный диплом можно получить только после пересдачи анатомии. Я пошёл к строгому профессору Иванову. Кстати, он терпеть не мог, когда его фамилию произносили с ударением на последний слог – только на второй! Он внимательно изучил мою зачётную книжку, попросил рассказать о строении спинного мозга и вывел в зачётке – «хорошо», добавил: «Анатомию вы не знали и уже знать не будете». Так вот, без прочных знаний по анатомии, я вошёл в медицину.

– После войны резко снизилась инфекционная заболеваемость, эта специальность многим казалась умирающей, а вы выбрали её. Кто из наставников так заинтересовал ею?

– Одним из любимых «наставников» была сокурсница Нина, с которой мы учились в одной группе и которая впоследствии стала моей женой. Она интересовалась инфекционными болезнями и посещала кружок, которым руководил заведующий кафедрой профессор Эммануил Штайншнайдер. Я же ходил туда, чтобы быть рядом с любимой. И вот как-то он спросил, почему я не участвую в работе кружка, не разрабатываю никакой темы. И сразу же предложил свою. Исследовательская деятельность очень увлекла, было интересно заниматься ею, и вскоре у меня появились печатные труды. В результате я стал инфекционистом, а жена выбрала акушерство и гинекологию. По окончании вуза я остался на кафедре, где проработал 12 лет, начиная с ординатора и ассистента и заканчивая доцентом, а супругу распределили в подмосковное Ступино. 30 августа 1952 г. мы расписались. Полгода спустя её направили на курсы рентгенологов в Москву, после чего она стала работать в НИИ фтизиопульмоно-логии на Божедомке (улица Достоевского). Правда, в дальнейшем, с развитием у неё лучевой болезни, она ушла из рентгенологии и стала детским неврологом, выполнила кандидатскую диссертацию, работала преподавателем на кафедре детской неврологии ЦИУВ.

Ещё в кружке я написал историю кафедры инфекционных болезней Первого Меда. Тут, правда, у меня появился соавтор – новый заведующий кафедрой Константин Бунин. Хочу отметить, что за 12 лет моей работы на кафедре это была единственная статья, где он был «приписан» в качестве соавтора, впредь совместных публикаций у нас не было. Сегодня же из некоторых кафедр даже студенческая работа не выйдет, если на ней не будет красоваться имя заведующего кафедрой…

У меня всё хорошо получалось. По мнению коллег, я был неплохим клиницистом, много консультировал, лечил. Любил заниматься этим, облегчать страдания больных. Кандидатскую диссертацию выполнил в ординатуре, поэтому в аспирантуре не учился.

А затем перешёл в Московский медико-стоматологический институт, став первым заведующим кафедрой инфекционных болезней, где по совместительству трудился 18 лет. С 1965 г. был заместителем директора, а с 1971 г. работаю директором Центрального НИИ эпидемиологии. В связи с избранием в 1987 г. президентом АМН СССР передал кафедру своему ученику академику Николаю Ющуку. Я сохранил за собой пост директора ЦНИИ эпидемиологии.

Большое влияние на меня оказали такие учителя, как заведующий кафедрой инфекционных болезней 2-го Меда академик Александр Билибин, заведующий кафедрой инфекционных болезней ЦИУВ академик Георгий Руднев. Конечно, и мой непосредственный научный руководитель К.Бунин, очень грамотный специалист, умевший прекрасно обобщать. В большей мере он был теоретиком. Много внимания уделял своим диссертантам, которых у него было немало во всех уголках страны. Собственно говоря, науку он делал руками своих учеников. Вот и меня многому научил – грамотно проводить научные исследования, правильно оформлять, систематизировать, анализировать полученные результаты и т.д. Правда, он не был истинным клиницистом, его не тянуло к больным.

Также на кафедре были другие знающие специалисты, разные по характеру, поведению, отношению к науке и пациентам. Выдающимся преподавателем считаю Софью Цейдлер, немку по национальности, что в советскую пору ей очень мешало. Её никак не избирали доцентом, она возмущалась, что ей нет пути в медицине. Она была великолепным клиницистом и «натаскивала» нас всех, в том числе меня. По научному уровню она была не ниже, а может, и выше профессоров.

Клиническое мышление формировалось также во время практики. Первые годы кафедра инфекционных болезней располагалась на базе Красносоветской больницы. Я рос в коллективе, где было у кого учиться, и вовсе не обязательно, что это академики. Заведующие отделениями, корпусами по уровню компетенции совершенно спокойно

соперничали с академиками. И самое главное – там царило доброжелательное отношение к студентам, молодым ординаторам.

Помню, меня, молодого ассистента кафедры, направили на «выселки», на нейроинфекцию (так тогда называлось отделение менингитов), куда неохотно шли работать. Половину первого этажа двухэтажного корпуса занимала клиника нейроинфекций Института неврологии. Кстати, и там трудились профессиональные, отзывчивые специалисты, которые охотно мне помогали, подсказывали. Поскольку мы дежурили по всему корпусу, я довольно хорошо освоил неврологию. Вот и член-корреспондент РАМН Борис Богомолов в своих воспоминаниях пишет, что я смотрел неврологических больных на уровне неврологов, а может, и лучше.

– Вам приходилось заниматься ликвидацией тифа, менинго-кокковой инфекции, холеры. Что можете записать себе в «зачёт»?

– Наверное, то, что нам удалось ликвидировать ряд инфекционных болезней. Сегодня их практически уже нет, они стали экзотикой. В частности, менингококковой инфекции, которая свирепствовала в середине прошлого века. Лечили её эндолюмбальным введением антибиотиков, что сопровождалось опасными осложнениями – потерей сознания, судорогами, остановкой дыхания и т.д. Именно в борьбе с нею я начал впервые научно обоснованно применять массивные дозы пенициллина. Кстати, недавно профессор кафедры диетологии и нутрициологии Российской медицинской академии непрерывного профессионального образования Валерий Максимов вспоминал, как, будучи начинающим ординатором, впервые познакомился со мною, когда я приехал на консультацию в госпиталь КГБ. Тогда пациенту с менингитом я назначил 18 млн единиц пенициллина внутримышечно в сутки, при этом расфасовка пенициллина была по 100 единиц. Войдя в палату, доктор увидел стол, целиком заставленный пузырьками с лекарством, что поразило его несказанно. Но, как он потом отметил, благодаря моей схеме лечения больному стало легче. Уже через пару дней казавшийся безнадёжным пациент пришёл в сознание, а вскоре поправился.

Кстати, многие тогда не доверяли мне, опасаясь, что такие мощные дозы способны отравить человека. Но я продолжал настаивать на собственной методике. В результате массированной терапии менингококк погибал, пациенты выздоравливали. Это было крупной победой. Научно обоснованная схема применения больших доз пенициллина родилась не по наитию, а из опыта. К тому времени имелись и немногочисленные работы американских авторов, с которыми я знакомился, но они ещё не были научно оформлены. Прогресс шёл эмпирическим путём.

Тогда же мы задумались о создании единой классификации. Дело в том, что в то время не регистрировались различные клинические формы менингококковой инфекции. Они шли под другими диагнозами – менингококковая пневмония, менингококковые артриты, менин-гококковый эндокардит и т.д. Необходимость создать классификацию витала в воздухе. Одновременно с нами этим занимались сотрудники ВОЗ и американцы. Я не могу сказать, что они повлияли на меня или я на них. Просто время идеи пришло, мы шли к этому сообща. И в 1971 г. приказом Минздрава эти нозологические формы вошли в официальную статистику и стали регистрироваться.

До сих пор сохраняет свою актуальность и разработанная мною схема лечения больных брюшным тифом левомицетином. С появлением этого эффективного препарата удалось уничтожить брюшной тиф, правда, бактерионосительство оставалось. И сейчас порой встречаются, как правило, завозные случаи. То есть на нашей истории мы успешно преодолели эту страшную беду. А ещё каких-то полвека назад в инфекционных больницах было несколько палат для пациентов с брюшным тифом. Встречались случаи и сыпного тифа. Никогда не забуду старую нянечку тётю Феню, работавшую в больнице. Обычно утром, если дежурство было более-менее спокойным и удавалось вздремнуть, спрашивал её, как дела. И как-то она мне отвечает: «Вчера поступил больной, которого к нам направили с подозрением на брюшной тиф. Я его посмотрела, а у него сыпной тиф. Я его поместила в сыпнотифозную палату». Да, много курьёзных случаев бывало в практике…

Не могу не упомянуть и немалых усилий в борьбе с холерой, в чём мы достигли блестящих результатов организационного плана. Пусть мы не сделали каких-то открытий, но накопили достаточный опыт, который внедрили у себя и в других странах мира. У них мы учились. Во время «астраханской» эпидемии нам удалось добиться впечатляющих результатов – вследствие организации и тактики применения новой вводно-солевой терапии снизили летальность с 25 до 0,2-0,3%. За успешный опыт борьбы с новыми и малоизученными инфекционными болезнями – болезнью легионеров, микоплазмозами, африканскими геморрагическими лихорадками – наш коллектив был отмечен Государственной премией, а я избран членом-корреспондентом АМН СССР.

– Появление угрозы ВИЧ/ СПИДа, наверное, заставило вас содрогнуться?

– Поначалу многие не понимали этой фатальной угрозы. Некоторые партийные бонзы, да и медики полагали, что нашей стране такое заболевание не грозит, дескать, у нас нет наркоманов, проституток, гомосексуалистов. Но вскоре, в 80-е годы, я стал участником диагностики первых случаев ВИЧ-инфекции в Москве. Больных мы выявляли вместе с членом-корреспондентом РАМН дерматологом Николаем Потекаевым. Это были африканцы с саркомой Капоши.

А потом появился и наш отечественный больной – вернувшийся из Африки военный переводчик Володя, имевший за рубежом половую связь с полицейским. К нам на «Соколиную гору» он попал с температурой и другими недомоганиями, а после выписки уехал к родителям в Армавир, где его отец служил командиром войсковой части. Там он заразил около 15 солдат, от которых потянулись цепочки распространения этой смертоносной инфекции.

Мы быстро сориентировались в сложившейся обстановке, создали лабораторию СПИДа, которая впоследствии трансформировалась в Федеральный научно-методический центр по борьбе и профилактике ВИЧ-инфекции. По сей день его возглавляет академик РАН Вадим Покровский. В этом центре изначально регистрируются все инфицированные, а не только больные с клиническими проявлениями, как было за рубежом. Но теперь и там приняли нашу модель.

Сегодня нам следует самым активным образом противостоять новым вызовам, которые предъявляет ВИЧ-инфекция. В утверждённой недавно Государственной стратегии противодействия распространению ВИЧ-инфекции в Российской Федерации на период до 2020 г. и дальнейшую перспективу не предусмотрено выделение средств на научные исследования в этой области. Только лечить, лечить и лечить больных – путь не вполне эффективный. Надо заниматься профилактикой, причём в широком смысле этого слова. Огромной угрозой стране и миру является нарастание числа больных с ВИЧ-инфекцией и туберкулёзом, возбудители которых резистентны к противотуберкулёзным и антивирусным препаратам. Это очень тяжёлое лечение, когда человеку приходится горстями принимать сильнодействующие препараты, которые расшатывают организм.

– Вы рассказываете прямо-таки со знанием дела…

– Дело в том, что в молодые годы у меня выявили туберкулёз, причём случайно. Как-то я шёл с рентгенологом Красносоветской больницы от метро до работы и подкашливал. В приказном порядке она направила меня сделать рентгеновский снимок. Пришлось подчиниться, ведь она была вдвое старше. У меня обнаружили инфильтрат. Я поехал на Божедомку, где жена работала рентгенологом. Там подтвердили диагноз, настаивали на госпитализации. Но знаменитый профессор Александр Рабухин сказал, что мне необходимо ехать в санаторий отдохнуть, набраться сил и продолжать работать. Лечился я стрептомицином и ПАСКом. Стрептомицин переносил нормально – одна внутримышечная инъекция в сутки, а вот ПАСК… Как только я видел препарат, появлялся рвотный рефлекс. Но у меня была стойкая приверженность к лечению, что принесло свой результат. А ещё – здоровый образ жизни, отдых, свежий воздух, хорошее питание. Курс лечения я проходил в подмосковном санатории Сукманиха. В тот год лето и осень выдались тёплыми, поэтому последний раз я купался в реке Воря 20 сентября. Так благодаря эффективной модели терапии меня скоро вернули в строй.

– На рубеже двух последних веков инфекционные болезни эволюционировали. Каких вызовов в будущем стоит опасаться?

– Самое страшное, что грозит нам, – это устойчивость возбудителей к химиопрепаратам. Это относится к бактериальной устойчивости, вирусной и устойчивости опухолевых клеток к противораковым препаратам. Кстати, последний раздел очень ответственный, но исследуется довольно слабо и в большей степени полукустарным методом. С бактериальными инфекциями дело обстоит лучше, они изучаются активнее. Современные методы молекулярных исследований дают надежду. Активные поиски ведутся во всём мире, в том числе и в нашей стране. Подвижки уже имеются, и хочется надеяться, что они принесут результаты.

Ежегодно на земном шаре регистрируются случаи появления новых инфекций. При этом отмечается возрождение старых. Огромной бедой остаются гепатиты. Также выявляются инфекционные истоки тех заболеваний, что прежде

считались неинфекционными. Нашему брату приходится постоянно быть начеку!

– Длительное время вы возглавляли медицинскую науку страны. Как охарактеризуете нынешнее состояние медицинского отделения РАН? Может, прав бывший министр здравоохранения М.Зурабов, уверявший, что РАМН вовсе не нужна?

– В течение 19 лет я был президентом Академии медицинских наук, избирался 5 раз – это всё-таки много. Своим достижением считаю то, что при мне РАМН вышла из подчинения Минздрава. Вместе с министрами здравоохранения Андреем Воробьёвым и Эдуардом Нечаевым мы добились, чтобы финансирование РАМН осуществлялось напрямую из Минфина, а не через Минздрав. Авторитет академии повышался, она стала самостоятельной, престижной структурой. Конечно, я не могу быть объективным, но моё впечатление, что прежде учёные работали лучше, эффективнее, продуктивнее, чем сейчас. К сожалению, разрушать её начали сами академики – так многим хотелось со всей силы броситься в объятия «большой» академии наук. Я же, пожалуй, единственный, противился этому, хотя министр здравоохранения СССР Борис Петровский в своё время многократно принуждал участвовать в конкурсе при выборе членов АН СССР.

Сегодня основное внимание уделяется развитию крупных научно-исследовательских центров, а периферия остаётся на задворках. Мы же стремились усиленно укреплять территории. Для этого, в частности, создавали региональные бюро и региональные центры. Это был сложный процесс. Мы осуществляли методическое руководство, а финансировались они за счёт местных бюджетов. Надо отметить, что руководители регионов охотно поддерживали такие центры, это было очень престижно для них. Подобные меры значительно повышали уровень специалистов в субъектах Федерации. В одних центрах занимались практической деятельностью, в других – фундаментальной наукой. В некоторых городах такие центры были очень активны, кое-где они функционируют и поныне. В мою бытность руководителем АМН численность академиков и членов-корреспондентов увеличилась почти вдвое по сравнению с тем, что было. Может, не всегда обоснованно, но опять же исключительно для поднятия уровня периферии.

Много справедливых нареканий было в наш адрес по поводу солидного возраста членов РАМН. Это очень больной вопрос. С целью избрания молодёжи мы обращались в Правительство РФ с просьбой о выделении дополнительных академических ставок, что способствовало некоторому омоложению академиков.

Лишение РАМН самостоятельного статуса весьма недальновидно. Пока нет результатов деятельности медицинского отделения в структуре РАН. Ошибочным считаю и создание ФАНО. Это «мертворождённый ребёнок». Такой шаг изначально был обречён на неуспех. Совершенно очевидно, что у науки не может быть 2 хозяев и рано или поздно ликвидируют либо академию, либо ФАНО.

– Вы пережили много «революций» отрасли – реформирование, реструктуризацию, оптимизацию, развитие здравоохранения… Почувствовали врачи и пациенты отдачу от таких кардинальных перемен?

– По-моему, нет. А если и почувствовали, то часто в худшую сторону. Может, у меня ностальгия по прошлому, я всё-таки «продукт» своего времени, вырос, так сказать, в «пределах» советской власти. Но посмотрите, постепенно мы возвращаемся к тому, что было. Многое возрождается на новом этапе. Вспомнили о профилактике, о диспансеризации, что действительно было нашим достижением. Не зря эффективность отечественной модели оказания первичной медико-санитарной помощи была отмечена на конференции ВОЗ в Алма-Ате и рекомендована другим странам мира. Сегодня мы достаём свой опыт из-под спуда, перенимая лучшее. Остаются, правда, «загибы». Не всегда обоснованно на местах ликвидируются больницы, врачебные амбулатории, ФАПы, при этом не учитывается, что до крупной медицинской организации людям приходится добираться за сотни километров. Почему? У нас все должны лечиться у квалифицированных врачей. Гарантированная Конституцией медицинская помощь должна быть равнодоступной.

Очень давно Алексей Константинович Толстой в сатирическом стихотворении «Порой весёлой мая» описывал, как в цветущем саду прогуливаются двое влюблённых. Молодые наслаждаются окружающей их красотой. Невеста восхищается, а её друг говорит, что скоро этот вертоград засеют репой. «Кто этого хочет?» – вопрошает та. «Они ж и демагоги,/ Они ж и анархисты…/ Весь мир желают сгладить/ И тем ввести равенство,/ Что всё хотят загадить/ Для общего блаженства», – отвечает жених.

Вот и у нас встречаются подобные «прожектёры», которые реализуют свои планы, направленные на достижение «общего блаженства». Столь неконструктивный процесс во многом затронул и медицину. До сих пор неясен стратегический путь развития отрасли. Мне нравится Владимир Путин, но он больше занимается международными вопросами, а не внутренними. А нынешнему правительству, по-моему, это не по силам. И потом многие бывшие реформаторы, потерпев неуспех в своих начинаниях, до сих пор поучают нас. А.Чубайс курирует нанотехнологии, Г.Греф руководит Сбербанком, Т.Голикова возглавляет Счётную палату. На днях, кстати, она признала, что-де оптимизация ничего не дала медицине…

– Не создаётся у вас впечатления, что современная медицина излишне технологизирована? При таком прогрессе скоро и диагноз человеку будет ставиться дистанционно…

– Человечество непрерывно движется вперёд, что закономерно. Сменяются эпохи, люди, мысли – это бесконечный процесс. Действительно, порой возникает закономерное опасение – не уничтожит ли человек себя своим прогрессом? Не думаю. Те технологии, которыми мы располагаем нынче, – вне всякого сомнения, прогрессивны. Главное, чтобы за лесом мы видели деревья. По этому поводу предупреждал и Андрей Вознесенский: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек».

– Очутившись на больничной койке, как оцениваете уровень подготовки нынешних врачей?

– Знаете, «оптом» оценить всех невозможно. В целом, конечно, подготовка врачей, по-моему, стала хуже. Почему? Потому что, как мы отметили, в арсенале врача появилось много суперсовременного оборудования, «умных» аппаратов, инструментов и т.д. Постепенно ослабевает связь «врач – пациент». Скажем, как меня учили в клинике Виноградова? При заполнении истории болезни нужно было отметить 8 пунктов при осмотре живота, при пальпации – ещё 6-7 пунктов. И так – по каждому органу. С нас основательно снимали шкуру в этом отношении. А сейчас – зачем это делать, если всё выполнит техника? Как прежде неврологи знали нервную систему! Умели клиническими исследованиями локализовать очаг. А сейчас – зачем? Пошли пациента на МРТ, и тебе за 5 минут дадут точную локализацию. Поэтому врачи начинают меньше думать. А недумающий врач – это разве врач?

Но, повторюсь, нельзя грести всех под одну гребёнку, всё очень индивидуально. Вне сомнения, у нас немало молодых талантов. В медицину они идут по призванию, по зову сердца. Мне встречаются яркие, самобытные личности. Какие талантливые ребята трудятся у Лео Бокерии! Юрий Бузиашвили, Ольга Бокерия, Елена Голухова и другие. Одного из его учеников, Амирана Ревишвили, который в 2016 г. был удостоен Государственной премии, недавно назначили директором Института хирургии им. А.В.Вишневского. Очень перспективны биохимик, молодой академик РАН Андрей Лисица, члены-корреспонденты РАН Александр Горелов, Алексей Тутельян, кандидат медицинских наук Герман Шипулин, инфекционист Александр Буркин. Из эпидемиологов хочу отметить заведующего кафедрой эпидемиологии и доказательной медицины Первого Меда Николая Брико и своего заместителя по научной работе и кандидата № 1 на пост директора ЦНИИ эпидемиологии Василия Акимкина.

Я считаю, нам ещё удаётся сохранять преемственность и традиции в отрасли, причём благодаря многочисленным медицинским школам, начало которым положили Боткин, Плетнёв, Бехтерев и т.д.

– Не сожалеете, что всю жизнь провели в России? Может, за её рубежами было бы спокойнее, меньше волнений, больше почёта, да и жизнь там была бы слаще?

– Отвечу так. Пушкин в своём письме Петру Чаадаеву рассуждал: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Меня не всегда признавали, для многих я был неудобным, но в этом я не вижу никакой беды. На свой 80-летний юбилей я даже не получил поздравительной открытки от Минздрава. Только Г.Онищенко поприветствовал от лица Роспотребнадзора. Так и что, разве это повод для обиды? Меня поздравили многочисленные друзья, коллеги, пациенты. А что не наградили… В шутку я замечаю: я не артист и не еврей, потому и не наградили.

– Удаётся ли при всей вашей занятости поддерживать здоровье?

– Хотелось бы, но нет такой возможности. Вечно – работа, работа. В основном здоровье зависит от генетического кода человека. В то же время каждый из нас – творец или разрушитель собственного организма. Я согласен, что необходимо беречь своё здоровье смолоду. К сожалению, сам я никогда не соблюдал никаких режимов, не занимался спортом. Не курю, а вот выпить бокал вина позволяю. Диет не соблюдаю, считаю, есть надо то, что требует организм, но в меру. Я исключительно городской житель. Могу порыбачить, но без фанатизма. Самое большое моё увлечение – тихая охота. И сын такой же, как я, заядлый грибник: моё воспитание. Вот только теперь не знаю, как пойду по грибы.

– Что вас сегодня беспокоит, и о чём мечтаете?

– Есть ощущение, что не успел доделать много важного. А мечтаю о здоровье, хочется поправиться, выйти на работу, благополучно передать бразды правления преемнику. И ему, и вообще всем своим коллегам хочется пожелать: пока стучит сердце, работайте, дерзайте, живите полной жизнью. Честно и добросовестно служите людям, радуйте их собственными полезными делами и добрыми поступками. Будьте уверены: всё не напрасно!

Александр ИВАНОВ